Чернобыль: 20 лет после ада

У въезда на Чернобыльскую АЭС радиационный фон до сих пор выше нормы (15 — 19 мр/ч.) в 30 — 40 раз...26 апреля 1986 года произошла самая страшная техногенная катастрофа современности

Пожарные в безрукавках бегут к пылающему реактору... Вертолет задевает лопастями стрелу строительного крана и, разваливаясь в воздухе, падает на энергоблок... Солдаты-срочники без респираторов на еще дымящейся крыше атомной электростанции собирают куски горящего графита...

Этим кинокадрам двадцать лет. Зона отчуждения сегодня — восемь деревушек, где живут 367 самоселов. Плюс райцентр Чернобыль, где трудятся 3200 вахтовиков. Плюс абсолютно пустой город-призрак Припять.

Нашим корреспондентам в канун трагической даты удалось проехать по всей территории Зоны.

Маленький советский рай

Контрольно-пропускной пункт «Дитятки». В переводе с украинской мовы — «Детишки». Граница двух параллельных миров. Еще полтора часа назад ты снимал деньги из банкомата на весеннем Крещатике. А сейчас с непонятной тревогой следишь за тем, как перед тобой медленно поднимается шлагбаум. За ним — зона отчуждения. Опоясанная колючей проволокой и блокпостами, щедро удобренная радиацией. 2600 квадратных километров благодатной земли, с которой двадцать лет назад выселили более ста тысяч человек. Они в одночасье лишились всего и навсегда, когда 26 апреля 1986 года на четвертом энергоблоке Чернобыльской атомной электростанции произошла крупнейшая в истории человечества техногенная катастрофа.

Шлагбаум для нас поднят. Осталось сделать один шаг...

— Я работала в Припяти (50-тысячный город в четырех километрах от АЭС. — Авт.) в 126-й медсанчасти, — угощает нас чаем начальник спецмедсанчасти № 16 Чернобыля Екатерина ГАНЖА. — Его еще называли городом роз. И детей... А что вы хотите, средний возраст до тридцати. Идешь утром на работу — солнце светит, дороги вымыты, розы цветут. Такой маленький советский рай. В ночь на 26 апреля тепло было, люди окна пооткрывали. Вдруг звонок в дверь. Муж открывает, там его коллега: «Петрович, что-то на станции случилось, собирайся скорее». Мы, честно говоря, подумали, что у парня что-то с головой случилось. Что там могло стрястись? Передовая станция, на директора ушло представление к Герою Соцтруда. На всякий случай позвонила к себе в «Скорую помощь». А там уже заведующая Алла Колыванова: «Собирайся, машину за тобой выслать не можем — все в работе». Четыре километра бегом... Прибегаю к больнице, а там все отделения уже переполнены... Самые тяжелые — пожарные.

Мрачный памятник «первой шеренге» поставили в центре Чернобыля.

О радиации никто не говорил

Их неофициально называли «первой шеренгой». Пожарные, бросившиеся в летних рубашоночках на пылающий реактор.

Из воспоминаний вдовы пожарного Василия Игнатенко Людмилы:

— Он сказал мне: «Закрой форточки и ложись спать. На станции пожар. Я скоро буду».

Самого взрыва я не видела. Только пламя. Все словно светилось... Все небо... Жар страшный. И копоть от того, что битум горел на крыше. Они сбрасывали горящий графит ногами... Уехали без брезентовых костюмов, как были, в одних рубашках.

В семь часов мне передали, что муж в больнице. Я побежала, но уже стояла кольцом милиция. Милиционеры кричали: «Машины зашкаливают, не приближайтесь!» Я увидела знакомого врача, схватила ее за халат: «Пропусти меня!» — «Не могу! С ним плохо. С ними со всеми плохо». Держу ее: «Только посмотреть». «Ладно, — говорит, — тогда бежим. На пятнадцать — двадцать минут». Я увидела его... Отекший весь, опухший... Глаз почти нет... «Надо молока. Много молока! — сказала мне знакомая. — Чтобы они выпили хотя бы по три литра». В десять утра умер оператор Шишенок... Он умер первым... Мы узнали, что под развалинами остался второй — Валера Ходемчук. Так его и не достали. Забетонировали.

Я с какой-то женщиной помчалась за молоком. Шесть трехлитровых банок принесли, чтобы хватило на всех... Но от молока их страшно рвало... Они все время теряли сознание, им ставили капельницы. А врачи твердили, что они отравились газами, никто не говорил о радиации.

— Никто не приказал закрыть окна, надеть респираторы, — вспоминает Екатерина Ганжа. — Мы совещание проводили в кабинете, окна которого выходили на разрушенный энергоблок. Прибежали дозиметристы, кричат: «Вы тут за час получаете годовую норму!» Только тогда перешли на другую сторону. С нами были московские специалисты, но и они не до конца понимали, насколько все серьезно. А у меня 26 апреля как раз день рождения. Я же готовилась, холодильник забила под завязку...

А припятские дитятки — будущее города роз — в то утро играли в песочницах.

Екатерина Ганжа принимала первых пострадавших со станции.

Плохой фильм о войне

Мы стоим у саркофага четвертого энергоблока. Дозиметр противно трещит, показывая на дисплее почти 600 микрорентген в час (нормальный фон — 15 — 19 мр/ч. — Авт.). Больше 30 минут здесь лучше не находиться. Но около трех тысяч человек поддерживают фонящую уже двадцать лет станцию в замороженном состоянии.

Из воспоминаний Людмилы Игнатенко:

— Ожоги выходили наверх... Во рту, на языке, щеках сначала появились маленькие язвочки, потом они разрослись... Пластами отходила слизистая... Скоро их всех постригли. Конечно, нас увещевали: «Вы не должны забывать: перед вами уже не муж, не любимый человек, а радиоактивный объект с высокой плотностью заражения».

Именем пожарного Владимира Правика был назван пионерский отряд одного из авторов этих строк во Владивостоке. Нам торжественно повязывали галстуки в пожарной части, но никогда не рассказывали о подробностях. О том, как брандмейстеры ногами скидывали с крыши куски горящего радиоактивного топлива, получая при этом сотни смертельных доз радиации; как вдыхали горячие частицы и выплевывали куски легких. Нам, пацанам, Чернобыль казался совсем не страшным, а пожарные ведь часто погибают на пожарах.

Нестрашным Чернобыль той весной сделали власти — Чернобыля, Киева, Москвы... Эвакуацию Припяти объявили только на следующий день, когда уже весь город был накрыт радиационным облаком. Незримая смерть кусала людей, а они готовились к первомайской демонстрации, закупали продукты к празднику, выгоняли во двор детей, чтобы не мешались на кухне...

Эвакуацию объявили 27 апреля. Но страна об этом не узнала.

— Первый заголовок в «Правде» был «Соловей над Припятью», — скрипит зубами воспитанник «Комсомолки», а тогда спецкор «Известий» Андрей ИЛЛЕШ, один из первых журналистов, попавших к реактору. — Да, были соловьи, весна же. И фон местами был в 12 тысяч раз выше... А мне в смысле цензуры повезло. Перед поездкой в Чернобыль вызвал секретарь ЦК Яковлев и сказал: «Лети». Я попросил описать ситуацию: из-за чего мне, собственно, надо туда лететь. И тут он сказал фразу, которая меня подкупила: «Для того ты туда и летишь, чтобы разобраться, что там происходит». Пообещал, мол, все мои тексты будут идти через него напрямую. Поэтому «Известия» публиковали все, что я передавал. А бардак творился сумасшедший. Какие-то пропуска пытались вводить, какие-то демонстрации пытались устраивать. Все скупают йод, разбавляют его водой, пьют, обжигают себе горло. Тотальное вранье! Это только в Припяти эвакуация проводилась организованно. А что творилось по деревням?! Какое ЧП, какая атомная станция — картошку же надо сажать! С воем гонят людей с их насиженных мест. Ощущение хренового фильма про войну — гонят скот, обязательно девушка плачет, ребенка на телеге везут. Все на фоне цветущих садов, зелени. Вот эта вся бурда киношная — в реальности в 1986 году! И так до 8 — 9 мая — всеобщий бардак и непонимание.

...Саркофаг атомной станции фонтанирует жуткими дозами радиации. Но тут продолжают работать 3000 человек.

У меня кроссовки были «Адидас», в Твери сделанные. Я в них в футбол играл за команду «Известий». Так я в этих тапочках через «рыжий лес» (сосновый лес, порыжевший от радиации, одно из самых зараженных мест в Зоне. — Авт.) ходил в промзону станции, чтобы сократить путь. После Чернобыля еще год в них мяч гонял, а потом академик знакомый попросил кроссовки померить на предмет радиации. И не вернул... Их забетонировали. Такой и у нас, и у власти был уровень понимания ситуации.

Первым делом — вертолеты

Сейчас здесь другая власть, понимающая ситуацию до последнего микрорентгена. Поэтому строит новое укрытие для аварийного реактора, возводит еще одно хранилище радиоактивных отходов, развивает свою специфическую промышленность, борется с еще более специфическим криминалом...

Наш чернобыльский гид — начальник РОВД Леонид КОРОЛЬЧУК.

— Здесь раньше был интернат детский, теперь общежитие для вахтовиков, — рассказывает Леонид Петрович. — И эти жилые дома под общаги переделаны.

На обветшалых фасадах вывески: «Чернобыльсервис» (связь, питание, ЖКХ, транспорт. — Авт.), «Техноцентр» (строительство объекта «Вектор», где будут навечно хоронить радиоактивные отходы. — Авт.), «Комплекс»...

— А это что за организация? — интересуемся у главного милиционера Зоны.

— Это главный бизнес — сбор металла, дезактивация и реализация.

Речной порт. Когда-то отсюда в Одессу, а из нее по всему Союзу шел лес. Сейчас об этом напоминают лишь ржавые занозы мачт, торчащие из-подо льда. На фотографиях еще пятилетней давности мы видели как минимум вдвое больше барж.

— Да продали все, — говорит Леонид Петрович. — Каким-то составом обмыли и продали.

— Чистые?

— А кто теперь скажет — чистые, грязные...

Еще пару лет назад в Россохе было полно военной техники.

На мертвом (вот уж ни прибавить ни убавить) приколе уже двадцать лет светятся сотни грузовиков, пожарных машин, автобусов на кладбище радиоактивной техники в Россохе. Летом 86-го года «грязную» технику зачем-то свезли сюда, за два десятка километров от АЭС. И оставили под открытым небом за пределами внутренней — 10-километровой — границы. Зачем? Нам никто не смог ответить. Может, чтобы проще было технику разворовывать?

— Раньше она здесь в два яруса стояла, а теперь сами видите, — пожимает плечами местный сталкер Сергей Анатольевич. — Одних вертолетов тридцать штук было, а теперь вон три «кастрированных» осталось. Все скоммуниздили!

Идем вдоль мертвой автоколонны. Двигателей нет ни в одной из машин. Подходим к сплющенным автобусам — их свозили сюда на тягачах и сбрасывали тракторами (дозиметр жалобно пищит — 700 микрорентгенов в час). А вот стоят в ряд пожарные авто, кладем дозиметр на капот одной из них — почти полтора рентгена! К вертолетам и подходить страшно. Засыпая аварийный реактор песком и бором, они барражировали на запредельно малых высотах, заглатывая вместе со своими пилотами смертельные дозы радионуклидов...

Двигатели начали растаскивать практически сразу. Еще при социализме. А вот сами машины на лом — уже в девяностых. Рынок пришел!

Эвакуация на «пикник»

Окраина Чернобыля. Рядом с хибарой, прижатой к земле упавшим деревом, аккуратно выкрашенный домик с табличкой над окном: «Здесь живет хозяин дома». Такие надписи доводилось видеть в Чечне после первой войны...

— Это самоселы, — поясняет Леонид Корольчук. — На всю Зону 350 человек. Находка для вас, журналистов?

Но в Зоне, мы ловили себя на этом не раз, журналистское в тебе отступает. И все суетное тоже. Потому что вселенская беда никуда не ушла отсюда. Иногда понимаешь это до комка в горле, когда снова переносишься в теплую апрельскую Припять. Уже сутки горит реактор, но город живет ожиданием Первомая. «Мир! Труд! Май!» — свеженькие транспаранты на фасадах. В кондитерской очередь за праздничными тортами...

Теперь осталась лишь жутко фонящая гражданская.

Из воспоминаний Людмилы Игнатенко:

— И на второй день никто не говорил о радиации... Только военные ходили в респираторах... Горожане несли хлеб из магазинов, открытые кульки с булочками... Пирожные лежали на лотках... А 27-го по радио объявили, что, возможно, город эвакуируют на три — пять дней, возьмите с собой теплые вещи, будете жить в лесах. В палатках. Люди даже обрадовались: на природу! Встретим там Первое мая. Необычно. Готовили в дорогу шашлыки... Брали с собой гитары, магнитофоны...

Менее чем за три часа практически все население Припяти (почти 50 тысяч) было эвакуировано. 1100 автобусов растянулись по шоссе на 20 километров. Они ехали на трехдневный «пикник» мимо зданий, на которых через много лет появятся надписи: «Прости меня, мой дом родной!», «Припять, родная, юный наш город». Многие из тех пассажиров, кто поет сейчас под гитару и предвкушает приятный вечер у костра, уже обречены. Кто-то умрет через год, кто-то через пять, десять лет.

...А мы спустя двадцать едем той же дорогой в обратном направлении — в Припять. Пустой город. Город-призрак. И холодок по спине от того, что нас сопровождают не автомобили, а диких стада коз и лошадей Пржевальского: им вольготно вдоль трассы. «Природа выдавливает отсюда людей», — скажет нам сталкер Сергей. Но в Припяти, хватанувшей слоновую дозу радиации на каждый свой квадратный сантиметр, людей мы все-таки встретим.

Коментарі

коментарів

Дата публікації: 23-04-2006 14:02 |  переглядів